Ты
хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество.
Ну, что же… Не поймешь чего - подскажет сердце.
Как будто, я такой, как ты. Снежок ты знаешь? Здесь он - редко,
выпадет - и стаял. А у нас, повалит, - свету, бывало, не видать, дня
на три! Все завалит. На улицах - сугробы, все бело. На крышах, на
заборах, на фонарях - вот сколько снегу! С крыш свисает. Висит - и
рухнет мягко, как мука. Ну, за ворот засыплет. Дворники сгребают в
кучи, свозят. А не сгребай - увязнешь. Тихо у нас зимой, и глухо.
Несутся санки, а не слышно. Только в мороз, визжат полозья. Зато
весной, услышишь первые колеса… - вот радость!..
Наше Рождество подходит издалека, тихо. Глубокие снега, морозы
крепче. Увидишь, что мороженых свиней подвозят, - скоро и Рождество.
Шесть недель постились, ели рыбу. Кто побогаче - белугу, осетрину,
судачка, наважку; победней - селедку, сомовину, леща… У нас, в
России, всякой рыбы много. Зато на Рождество - свинину, все. В
мясных, бывало, до потолка навалят, словно бревна, - мороженые
свиньи. Окорока обрублены, к засолу. Так и лежат, рядами, - разводы
розовые видно, снежком запорошило.
А мороз такой, что воздух мерзнет. Инеем стоит, туманно, дымно. И
тянутся обозы - к Рождеству. Обоз? Ну, будто, поезд… только не
вагоны, а сани, по снежку, широкие, из дальних мест. Гусем, друг за
дружкой, тянут. Лошади степные, на продажу. А мужики здоровые,
тамбовцы, с Волги, из-под Самары. Везут свинину, поросят, гусей,
индюшек, - "пылкого морозу". Рябчик идет, сибирский,
тетерев-глухарь… Знаешь - рябчик? Пестренький такой, рябой… - ну,
рябчик! С голубя, пожалуй, будет. Называется - дичь, лесная птица.
Питается рябиной, клюквой, можжевелкой. А на вкус, брат!.. Здесь
редко видишь, а у нас - обозами тянули. Все распродадут, и сани, и
лошадей, закупят красного товару, ситцу, - и домой, чугункой.
Чугунка? А железная дорога. Выгодней в Москву обозом: свой овес-то,
и лошади к продаже, своих заводов, с косяков степных.
Перед Рождеством, на Конной площади, в Москве, - там лошадями
торговали, - стон стоит. А площадь эта… - как бы тебе сказать?.. -
да попросторней будет, чем… знаешь, Эйфелева-то башня где? И вся - в
санях. Тысячи саней, рядами. Мороженые свиньи - как дрова лежат на
версту. Завалит снегом, а из-под снега рыла да зады. А то чаны,
огромные, да… с комнату, пожалуй! А это солонина. И такой мороз, что
и рассол-то замерзает… - розовый ледок на солонине. Мясник, бывало,
рубит топором свинину, кусок отскочит, хоть с полфунта, - наплевать!
Нищий подберет. Эту свиную "крошку" охапками бросали нищим: на,
разговейся! Перед свининой - поросячий ряд, на версту. А там -
гусиный, куриный, утка, глухари-тетерьки, рябчик… Прямо из саней
торговля. И без весов, поштучно больше. Широка Россия, - без весов,
на глаз. Бывало, фабричные впрягутся в розвальни, - большие сани, -
везут-смеются. Горой навалят: поросят, свинины, солонины, баранины…
Богато жили.
Перед Рождеством, дня за три, на рынках, на площадях, - лес елок. А
какие елки! Этого добра в России сколько хочешь. Не так, как
здесь, - тычинки. У нашей елки… как отогреется, расправит лапы, -
чаща. На Театральной площади, бывало, - лес. Стоят, в снегу. А снег
повалит, - потерял дорогу! Мужики, в тулупах, как в лесу. Народ
гуляет, выбирает. Собаки в елках - будто волки, право. Костры горят,
погреться. Дым столбами. Сбитенщики ходят, аукаются в елках: "Эй,
сладкий сбитень! калачики горячи!.." В самоварах, на долгих
дужках, - сбитень. Сбитень? А такой горячий, лучше чая. С медом, с
имбирем, - душисто, сладко. Стакан - копейка. Калачик мерзлый,
стаканчик, сбитню, толстенький такой, граненый, - пальцы жжет. На
снежку, в лесу… приятно! Потягиваешь понемножку, а пар - клубами,
как из паровоза. Калачик - льдышка. Ну, помакаешь, помягчеет. До
ночи прогуляешь в елках. А мороз крепчает. Небо - в дыму - лиловое,
в огне. На елках иней. Мерзлая ворона попадется, наступишь -
хрустнет, как стекляшка. Морозная Россия, а… тепло!..
В Сочельник, под Рождество, - бывало, до звезды не ели. Кутью
варили, из пшеницы, с медом; взвар - из чернослива, груши, шепталы…
Ставили под образа, на сено.
Почему?.. А будто - дар Христу. Ну,.. будто, Он на сене, в яслях.
Бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. На стеклах лед, с мороза.
Вот, брат, красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное.
Ноготком протрешь - звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон -
другая… Стекла засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени. А
звезд все больше. А какие звезды!.. Форточку откроешь - резанет,
ожжет морозом. А звезды!.. На черном небе так и кипит от света,
дрожит, мерцает. А какие звезды!.. Усатые, живые, бьются, колют
глаз. В воздухе-то мерзлость, через нее-то звезды больше, разными
огнями блещут, - голубой хрусталь, и синий, и зеленый, - в стрелках.
И звон услышишь. И будто это звезды - звон-то! Морозный, гулкий, -
прямо, серебро. Такого не услышишь, нет. В Кремле ударят, - древний
звон, степенный, с глухотцой. А то - тугое серебро, как бархат
звонный. И все запело, тысяча церквей играет. Такого не услышишь,
нет. Не Пасха, перезвону нет, а стелет звоном, кроет серебром, как
пенье, без конца-начала… - гул и гул.
Ко всенощной. Валенки наденешь, тулупчик из барана, шапку,
башлычок, - мороз и не щиплет. Выйдешь - певучий звон. И звезды.
Калитку тронешь, - так и осыплет треском. Мороз! Снег синий,
крепкий, попискивает тонко-тонко. По улице - сугробы, горы. В
окошках розовые огоньки лампадок. А воздух… - синий, серебрится
пылью, дымный, звездный. Сады дымятся. Березы - белые виденья. Спят
в них галки. Огнистые дымы столбами, высоко, до звезд. Звездный
звон, певучий, - плывет, не молкнет; сонный, звон-чудо,
звон-виденье, славит Бога в вышних, - Рождество.
Идешь и думаешь: сейчас услышу ласковый напев-молитву, простой,
особенный какой-то, детский, теплый… - и почему-то видится кроватка,
звезды.
Рождество Твое, Христе Боже наш,
Возсия мирови Свет Разума…
И почему-то кажется, что давний-давний тот напев священный… был
всегда. И будет.
На уголке лавчонка, без дверей. Торгует старичок в тулупе, жмется.
За мерзлым стеклышком - знакомый Ангел с золотым цветочком, мерзнет.
Осыпан блеском. Я его держал недавно, трогал пальцем. Бумажный
Ангел. Ну, карточка… осыпан блеском, снежком как будто. Бедный,
мерзнет. Никто его не покупает: дорогой. Прижался к стеклышку и
мерзнет.
Идешь из церкви. Все - другое. Снег - святой. И звезды - святые,
новые, рождественские звезды. Рождество! Посмотришь в небо. Где же
она, та давняя звезда, которая волхвам явилась? Вон она: над
Барминихиным двором, над садом! Каждый год - над этим садом, низко.
Она голубоватая. Святая. Бывало, думал: "Если к ней идти - придешь
туда. Вот, прийти бы… и поклониться вместе с пастухами Рождеству!
Он - в яслях, в маленькой кормушке, как в конюшне… Только не
дойдешь, мороз, замерзнешь!" Смотришь, смотришь - и думаешь: "Волсви
же со звездою путешествуют!.."
Волсви?.. Значит - мудрецы, волхвы. А, маленький, я думал - волки.
Тебе смешно? Да, добрые такие волки, - думал. Звезда ведет их, а они
идут, притихли. Маленький Христос родился, и даже волки добрые
теперь. Даже и волки рады. Правда, хорошо ведь? Хвосты у них
опущены. Идут, поглядывают на звезду. А та ведет их. Вот и привела.
Ты видишь, Ивушка? А ты зажмурься… Видишь - кормушка с сеном,
светлый-светлый мальчик, ручкой манит?.. Да, и волков… всех манит.
Как я хотел увидеть!.. Овцы там, коровы, голуби взлетают по
стропилам… и пастухи, склонились… и цари, волхвы… И вот, подходят
волки. Их у нас в России много!.. Смотрят, а войти боятся. Почему
боятся? А стыдно им… злые такие были. Ты спрашиваешь - впустят? Ну,
конечно, впустят. Скажут: ну, и вы входите, нынче Рождество! И
звезды… все звезды там, у входа, толпятся, светят… Кто, волки? Ну,
конечно, рады.
Бывало, гляжу и думаю: прощай, до будущего Рождества! Ресницы
смерзлись, а от звезды все стрелки, стрелки…
Зайдешь к Бушую. Это у нас была собака, лохматая, большая, в конуре
жила. Сено там у ней, тепло ей. Хочется сказать Бушую, что
Рождество, что даже волки добрые теперь и ходят со звездой… Крикнешь
в конуру - "Бушуйка!". Цепью загремит, проснется, фыркнет, посунет
мордой, добрый, мягкий. Полижет руку, будто скажет: да, Рождество.
И - на душе тепло, от счастья.
Мечтаешь: Святки, елка, в театр поедем… Народу сколько завтра будет!
Плотник Семен кирпичиков мне принесет и чурбачков, чудесно они
пахнут елкой!.. Придет и моя кормилка Настя, сунет апельсинчик и
будет целовать и плакать, скажет - "выкормочек мой… растешь"…
Подбитый Барин придет еще, такой смешной. Ему дадут стаканчик водки.
Будет махать бумажкой, так смешно. С длинными усами, в красном
картузе, а под глазами "фонари". И будет говорить стихи. Я помню:
И пусть ничто-с за этот Праздник
Не омрачает торжества!
Поднес почтительно-с проказник
В сей день Христова Рождества!
В кухне на полу рогожи, пылает печь. Теплится лампадка. На лавке, в
окоренке оттаивает поросенок, весь в морщинках, индюшка серебрится
от морозца. И непременно загляну за печку, где плита: стоит?..
Только под Рождество бывает. Огромная, во всю плиту, - свинья! Ноги
у ней подрублены, стоит на четырех култышках, рылом в кухню. Только
сейчас втащили, - блестит морозцем, уши не обвисли. Мне радостно и
жутко: в глазах намерзло, сквозь беловатые ресницы смотрит… Кучер
говорил: "Велено их есть на Рождество, за наказание! Не давала спать
Младенцу, все хрюкала. Потому и называется - свинья! Он ее хотел
погладить, а она, свинья, щетинкой Ему ручку уколола!" Смотрю я
долго. В черном рыле - оскаленные зубки, "пятак", как плошка. А
вдруг соскочит и загрызет?.. Как-то она загромыхала ночью, напугала.
И в доме - Рождество. Пахнет натертыми полами, мастикой, елкой.
Лампы не горят, а все лампадки. Печки трещат-пылают. Тихий свет,
святой. В холодном зале таинственно темнеет елка, еще пустая, -
другая, чем на рынке. За ней чуть брезжит алый огонек лампадки, -
звездочки, в лесу как будто… А завтра!..
А вот и - завтра. Такой мороз, что все дымится. На стеклах наросло
буграми. Солнце над Барминихиным двором - в дыму, висит пунцовым
шаром. Будто и оно дымится. От него столбы в зеленом небе. Водовоз
подъехал в скрипе. Бочка вся в хрустале и треске. И она дымится, и
лошадь, вся седая. Вот мороз!..
Топотом шумят в передней. Мальчишки, славить… Все мои друзья:
сапожниковы, скорнячата. Впереди Зола, тощий, кривой сапожник, очень
злой, выщипывает за вихры мальчишек. Но сегодня добрый. Всегда он
водит "славить". Мишка Драп несет Звезду на палке - картонный домик:
светятся окошки из бумажек, пунцовые и золотые, - свечка там.
Мальчишки шмыгают носами, пахнут снегом.
- "Волхи же со Звездою питушествуют!" весело говорит Зола.
Волхов приючайте,
Святое стречайте,
Пришло Рождество,
Начинаем торжество!
С нами Звезда идет,
Молитву поет…
Он взмахивает черным пальцем и начинают хором:
Рождество Твое. Христе Бо-же наш…
Совсем не похоже на Звезду, но все равно. Мишка Драп машет домиком,
показывает, как Звезда кланяется Солнцу Правды. Васька, мой друг,
сапожник, несет огромную розу из бумаги и все на нее смотрит.
Мальчишка портного Плешкин в золотой короне, с картонным мечом
серебряным.
- Это у нас будет царь Кастинкин, который царю Ироду голову
отсекает! - говорит Зола. - Сейчас будет святое приставление! - Он
схватывает Драпа за голову и устанавливает, как стул. - А кузнечонок
у нас царь Ирод будет!
Зола схватывает вымазанного сажей кузнечонка и ставит на другую
сторону. Под губой кузнечонка привешен красный язык из кожи, на
голове зеленый колпак со звездами.
- Подымай меч выше! - кричит Зола. - А ты, Степка, зубы оскаль
страшней! Это я от бабушки еще знаю, от старины!
Плешкин взмахивает мечом. Кузнечонок страшно ворочает глазами и
скалит зубы. И все начинают хором:
Приходили вол-хи,
Приносили бол-хи,
Приходили вол-хари,
Приносили бол-хари,
Ирод ты Ирод,
Чего ты родился,
Чего не хрестился,
Я царь - Ка-стинкин,
Маладенца люблю,
Тебе голову срублю!
Плешкин хватает черного Ирода за горло, ударяет мечом по шее, и Ирод
падает, как мешок. Драп машет над ним домиком. Васька подает царю
Кастинкину розу. Зола говорит скороговоркой:
- Издох царь Ирод поганой смертью, а мы Христа славим-носим, у
хозяев ничего не просим, а чего накладут - не бросим!
Им дают желтый бумажный рублик и по пирогу с ливером, а Золе
подносят и зеленый стаканчик водки. Он утирается седой бородкой и
обещает зайти вечерком спеть про Ирода "подлинней", но никогда
почему-то не приходит.
Позванивает в парадном колокольчик, и будет звонить до ночи.
Приходит много людей поздравить. Перед иконой поют священники, и
огромный дьякон вскрикивает так страшно, что у меня вздрагивает в
груди. И вздрагивает все на елке, до серебряной звездочки наверху.
Приходят-уходят люди с красными лицами, в белых воротничках, пьют у
стола и крякают.
Гремят трубы в сенях. Сени деревянные, промерзшие. Такой там грохот,
словно разбивают стекла. Это - "последние люди", музыканты, пришли
поздравить.
- Береги шубы! - кричат в передней.
Впереди выступает длинный, с красным шарфом на шее. Он с громадной
медной трубой, и так в нее дует, что делается страшно, как бы не
выскочили и не разбились его глаза. За ним толстенький, маленький, с
огромным прорванным барабаном. Он так колотит в него култышкой,
словно хочет его разбить. Все затыкают уши, но музыканты все играют
и играют.
Вот уже и проходит день. Вот уж и елка горит - и догорает. В черные
окна блестит мороз. Я дремлю. Где-то гармоника играет, топотанье… -
должно быть, в кухне.
В детской горит лампадка. Красные языки из печки прыгают на
замерзших окнах. За ними - звезды. Светит большая звезда над
Барминихивым садом, но это совсем другая. А та, Святая, ушла. До
будущего года.Иван Шмелев
|